Читать интересную книгу Несколько эпизодов из жизни людей и демонов - Оксана Станишевская

– Э-э… Вы были в чём-то… уязвимы. Она использовала Вашу слабость.

– Да, это грех, – пробормотала Мария. – Какой-то грех… что-то было… Только я не знаю… не могу вспомнить…

– Не нужно сейчас заниматься самокопанием. Потом разберёмся. Сейчас для Вас самое главное: сохранить душевное равновесие. Вы обещаете мне держаться?

– Да, – выдохнула девушка. – Да, держаться… Хорошо, что не с ума… не сошла с ума. Только не уходите пока. Я боюсь.

…Разговоры затянулись до самого утра. Фламмель, бедняга, выложился на полную катушку. Мария упорно отказывалась вступить со мной в диалог. Хоть она и приняла объяснения Фламмеля, но подспудно по-прежнему боялась общаться с «голосом внутри головы», якобы способным лишить её рассудка. Родители появлялись и исчезали на сцене со всякими бессмысленными охами – ахами. В итоге, при посредничестве чернокнижника, Мария выторговала у меня обещание, что я разрешу ей посетить сегодня в церкви обедню – позднюю, ибо к ранней мы уже не успевали, ведь нужно было ещё и отдохнуть хоть немного. Я дала слово, что не буду вмешиваться в её действия всё то время, что она находится в храме – но не дольше, чем до захода солнца. А то знаю я таких: ещё останется там жить! Все сроки в договорённостях должны быть чётко обозначены.

Не понимаю, право, что её так тянет в это скучное заведение, но если присутствие на мессе поддержит её душевное равновесие, то пусть себе присутствует. Чтобы не тратить зря время, я вознамерилась по ходу церковной службы заняться сочинением петиции Бахамуту. А кому же ещё? Нельзя прыгать через голову непосредственного начальника. Если успею, то сразу же и отправлю её ему.

Придя к консенсусу, мы с Марией на часок провалились в сон перед началом нового дня»…

Эпизод 7. «Бес в храме Божьем»

«…У неё хватило ума надеть то голубое платье, которое я приобрела позавчера на деньги, выигранные во время одной из ночных прогулок. Я очень боялась, что она выберет что-нибудь из своего старого гардероба – неуклюжее, нарушающее её собственную природную гармонию. Но она невольно одобрила мой выбор. Ей просто некогда было размышлять, и она схватила первое, что попалось на глаза. Очень строгое, очень изысканное, васильковое, с серебристой отделкой. Вырез горловины – «лодочкой», на плечах – две тонкие серебряные застёжки в виде бабочек. Хоть на танцы, хоть в библиотеку… Хоть в храм божий. К платью идеально подошёл белоснежный платок, расшитый серебряной нитью.

Пока Мария собиралась перед зеркалом, я не без удовольствия разглядывала её отражение. От органов чувств я решила не отключаться (инструкцией это допускается), и теперь осязала, видела, слышала точно то же, что и сама девица.

«Хороша девка! – вынуждена была признать я, в который уже раз. – Вот ведь, и не выспалась, и осунулась, и устала, как чёрт, а всё равно хороша!». Даже как-то жалко менять её на другого носителя. Как пить дать, подсунут китайца с пятью детьми. Жирного, обрюзгшего. Или, наоборот, высохшего, сморщенного, как печёное яблоко. И что я с ним? Какие удовольствия от жизни получу? А Мария… Ну что, ну, чокнутая немножко, с кем не бывает. Жизнь нынче сложная, у всех крыша течёт. Можно же как-то приспособиться, найти рычаги управления. Это тебе не мёртвыми душами командовать! Это живой человек, во плоти, к нему подход нужен особый, понимание. А там, глядишь, и брыкаться перестанет, сама шею подставлять начнёт – дескать, присаживайся…

Всё утро я не могла решить, писать ли Бахамуту докладную, или попробовать справиться собственными силами. К тому же, усталость, накопившаяся с бессонной ночи, несколько подорвала мои мыслительные способности.

Поэтому я даже не заметила, как мы добрались до церкви. Переход показался совсем коротким: должно быть, де Мюссе жили где-то неподалёку.

В конце концов, я пришла к заключению, что докладную написать следует, но без категоричных формулировок. Потому что если здоровье Марии стабилизируется, у шефа не возникнет острого желания искать для меня нового донора. А если с ней, всё же, случится худшее, то у меня останется официальный документ, снимающий ответственность. Я, дескать, ещё когда докладывала, а вы сами виноваты, что мер не приняли.

Так, успокоенная, я глянула по сторонам и обнаружила, что мы вышли на площадь.

Всё в этом районе города было какое-то мелкое, прозаичное, обывательски – приземлённое. Дома – максимум в три этажа. Улочки – узкие, тесные, двум повозкам не разъехаться. Ни дворцов, подавляющих своим великолепием; ни могучих мрачных крепостей, способных противопоставить себя полчищам завоевателей; ни изысканных парков с фонтанами, беседками и статуями; ни просторных площадей, где могли бы собраться все жители, чтобы поглазеть на праздничное шествие; ни пронзительных готических соборов, возносящих на головокружительную высоту символику сублимированного либидо. Нет. Если площадь – то размером чуть больше двора. И посередине такой площади еле помещается толстый старый каштан да четыре скамейки вокруг него. Если парк – то запущенный, заросший одичавшим кустарником, как лесная опушка. Если храм – то невыразительная прямоугольная постройка, которая могла бы быть чем угодно, если бы не католический крест на островерхой крыше. Только у самого входа статуя Девы Марии, вся в мраморных драпировках одежд, встречает посетителей всепонимающим сострадательным взглядом.

Спальный район. Удивительно, но их столица больше, чем наполовину, состоит именно из таких.

Мартовское солнце уже вовсю изливает свои щедроты на пробуждающуюся к жизни природу. Небо сияет той поразительной яркостью, какая присуща ему только весной и осенью, никак не летом. Почти того же цвета, что и моё платье. Пара чистейших белых облачков в вышине – словно уголки огромного небесного платка. Мелькнула мысль, что было бы неплохо выбраться на природу: на самых солнечных полянах уже наверняка пробиваются первоцветы. О чём в это время думала Мария, я понятия не имела, но она тоже улыбнулась.

Мы переступили порог церкви: Мария, в обществе своих отца и матери. Они оба побоялись куда-то отпустить больную дочь одну.

Людей в этот час на службу пришло немного: должно быть, основная масса прихожан исполнила свой духовный долг ещё с утра. Считается, что поздняя обедня предназначена для лентяев, которым в тягость встать пораньше.

Входим под своды храма. Странно: все трое, включая Марию, вместо того, чтобы пройти прямо – в зал со скамьями, – притормаживают у левой стены. Оказывается, слева при входе размещена какая-то чаша на высоком треножнике. Родители по очереди опускают в неё кисти рук, после чего торжественно осеняют себя крестным знамением. Мария тянется к воде последней.

…Уй! Что они туда налили?! Мы с Марией ошарашенно выдёргиваем руки из… кислоты? кипятка?! С виду так похоже но воду, но жжётся, как настоящий огонь. А почему больше никто не возмущается? Мария дует на свои покрасневшие, словно обваренные, пальцы. Переводит взгляд на родителей. Мадам и мсье де Мюссе застыли с побледневшими лицами, не сводя глаз с дочери. Они явно перепуганы, но вот с их руками, побывавшими в едкой жидкости, кажется, всё в полном порядке.

До меня начинает медленно доходить. В этой части земного шара есть такой обычай: ставить при входе в храм чашу с освящённой водой, так называемую кропильницу. Чтобы каждый входящий имел возможность омыть руки от греха, прежде чем приблизится к алтарю. Предрассудок, конечно, дикое суеверие… Как могут руки стать чище, если все полощут их в одной и той же миске? Наоборот, ещё повышаются шансы подцепить чужую инфекцию… Однако же, вот…

Для любого нормального человека жидкость в чаше – всего лишь обычная вода, не очень холодная и даже, возможно, слегка мутноватая. (Религиозные фанатики, благоговеющие перед любыми церковными атрибутами, не в счёт). Поэтому господа де Мюссе провзаимодействовали с ней без какого-либо дискомфорта. А вот их дочь…

Так вот, значит, как реагирует на святую воду человеческий организм, захваченный демоном.

М-да, ситуация осложняется…

Примолкшие, притихшие, мы проходим в боковой придел. Я вспоминаю: один алтарь – одна месса в день. В этом храме их два. По стенам должны висеть картины, изображающие крестный путь. Но я ничего не могу увидеть, потому что Мария не отрывает глаз от своих рук, кожа которых всё ещё горит. Я вынуждена чувствовать её боль. Чёрт бы побрал их всех, вместе со всем их религиозным мракобесием.

Народу мало, всего человек десять. Мы садимся на второй ряд. Возникает ощущение, будто я в театре. Сейчас распахнётся занавес, и начнётся спектакль. Занавеса, впрочем, нет… Если бы у Марии была совесть, она, хотя бы ради меня, повертела бы головой по сторонам. Но мне видна лишь часть передней скамьи, укрытые голубым подолом колени и сжатые покрасневшие кисти. Боковым зрением замечаю, как на хоры по бокам алтаря подтягиваются то ли певчие, то ли служки. Ладно, возможно, хоть споют что-нибудь жизнеутверждающее – всё веселее станет. Боль в руках постепенно отпускает. Кажется, никаких серьёзных повреждений – так, не больше, чем ожог первой степени. Через полчаса всё рассосётся бесследно. Хм, а тот, кто заряжал… пардон, освящал эту воду, был весьма крепок в своей вере. Попади он ко мне в рабочей обстановке, нам бы пришлось потягаться всерьёз. Зачёт и респект.